Газета "Вестник" № 47 - 2015 г.

Пацанами не рождаются – ими становятся. Становятся от улыбки доброго маминого друга, на встречи с которым мама будет надевать на тебя рубашку в цвет своего платья. Мамин друг будет смеяться и шутить, отводя глаза от ваших одинаковых нарядов, и дарить тебе машинки, чтобы ты не задавал вопросов, когда утром он будет уходить. Мальчики становятся взрослыми, когда идут с отцом первый раз в поход с ночевкой. Пацаны – по дороге в прачечную, куда ты с мамой ходишь по вечерам, после маминой работы, чтобы мыть там полы, пока твои одноклассники смотрят «Спокойной ночи, малыши» и укладываются в кроватки. А ты будешь потом идти по ночной улице, держа маму за руку, и рассказывать истории про рыцарей, пиратов и разведчиков из новой книжки, чтобы она не сильно боялась. Но больше всего на свете мама будет бояться не разбойников, а того, чтобы вы жили хуже, чем другие. Но тогда ты этого не понимал, слишком хотелось спать, а еще нужно было делать уроки, которые ты, как всегда, оставил на потом…

Все вопросы об отце будут отдаваться болью в ее глазах, и ты в конце концов перестанешь их задавать. Отец так и останется для тебя космонавтом, героическим и смелым, оставшимся на далекой одинокой планете, и даже когда вы встретитесь, это ничего не изменит. На свое совершеннолетие ты прилетишь к отцу, чтобы посоветоваться о своем будущем, и в глубине души будешь надеяться, что он позовет. Но он не позовет, у него другая семья и трое сыновей, о которых надо заботиться. Вы будете разговаривать в саду старого большого дома под желтой черепицей на горном склоне, куда тебя принесли из роддома, и в котором ты помнишь каждую трещинку. Отец будет ходить с мотыгой в джинсах и большой соломенной шляпе между яблонь и в конце разговора неожиданно скажет, что никого не любил, кроме твоей мамы. А ты просто пожмешь плечами, потому что это уже неважно, и не задашь простой, мучающий тебя с детства вопрос: «Почему если ты ее любил, мы жили одни в другом городе?» У него будет два инфаркта и грустные глаза, вы молча обниметесь и поцелуетесь, как это делают мужчины, когда расстаются навсегда.  

У тебя появится отчим, и хотя он выстругает тебе меч для новогодней елки и возьмет на футбол, ты упорно будешь называть его дядей, потому что в твоем словаре «папа» – это святое. И если он уйдет, твой хрупкий мир разлетится на куски, и склеить его не получится. У пацанов, как у саперов, ошибиться можно только один раз. Вы станете с дядей хорошими приятелями, но обо всем важном и серьезном, что должны узнавать мальчики в свое время, ты будешь  узнавать от старших пацанов во дворе. Они научат тебя плавать, и это произойдет решительно и быстро. В лодке на середине реки пацаны скажут: «Плыви!» И хотя тебе страшно до смерти, страшнее – прослыть трусом. Ты наберешь полные легкие воздуха и бросишься в воду и сначала по всем законам физики пойдешь ко дну, а потом станешь барахтаться, стараясь держать голову высоко, и в конце концов  выплывешь, потому что не выплыть просто не можешь. Ты нахлебаешься воды, но потом будешь стоять возле берега, покачиваясь от усталости и напряжения, и улыбаться. Уже к середине лета ты будешь переплывать реку и нырять с перил  моста «щучкой», там, где взрослые дяди решаются только «солдатиком». А потом на пляже устраивать гонки ракушек, которые ползают по дну очень шустро, и просто лежать на песке, млея от солнца и огромного, как голубое небо над головой, счастья. Главное было вернуться домой раньше взрослых, чтобы успеть высушить плавки, прижимаясь к горячему от летнего солнца гаражу. Плавки быстро высыхали, но красные от речной воды и спутанные непослушные волосы все равно будут красноречивее любых объяснений.

В пионерский лагерь  с интернациональной сменой с чешскими пионерами, приезжающих на каждое лето к нам, в Камышлов, из города-побратима Карловы Вары, я попадал за плохое поведение в школе. У них были ярко-малиновые пионерские галстуки, мечта любого советского школьника, жвачка «Лелек и Болек» и конфеты «Бон Пари», но это не спасало от необходимости купаться по свистку, маршировать под барабан, выкладывать из шишек клумбы и петь слащавые песни у костра –  это никакими чешскими пионерами было не исправить.  Разве может человек, выросший на берегу реки, у которого дома все пластинки Высоцкого, Галича и Окуджавы, купаться по свистку, а потом распевать песни из кинофильма «Приключения Электроника», глядя на то, как жарятся шашлыки из картошки на ивовых прутиках?

Мясо для шашлыков я умел мариновать с третьего класса, а потом готовил его в походах для пацанов, когда мы ходили на один тайный залив в зарослях ивы на месте заброшенной узкоколейки. Мы сделали там настоящий лагерь с навесом, очагом и скамейками. И два плота из старых бревен, на которых  мы путешествовали среди зарослей камыша и белых кувшинок лилий.

В пионерском лагере всегда найдутся такие, которые не любят сонный час, а любят купаться, и запретная вода будет особенно приятной в этот жаркий солнечный день. Когда вы под вечер вернетесь, будет скандал и вызовут родителей. Они будут краснеть за вас, качать головой и сердиться, а в конце скажут: «Иди, собирай чемодан, через два дня полетите с бабушкой в Сочи, горе ты луковое!»

А еще у пацанов были книги. Самые настоящие книги, которые мы читали, брали в библиотеках, выменивали и дарили. Это сейчас пацаны общаются с помощью лайков, сидят в одноклассниках и фейсбуке, выпендриваясь чужими мыслями по поводу бесконечных сериалов и низкопробного мыла. А у нас в телевизоре  были Шерлок Холмс, Штирлиц и балет. Поэтому все остальное мы находили в книгах Джека Лондона, Жюля Верна и Вальтера Скотта, которые запоем читали. Иногда я брал в библиотеке по десять, пятнадцать книг и все равно было мало. Моими первыми книгами были «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» и «Робинзон Крузо».  Я читал их перед растопленной печкой большой комнаты нашей маленькой неблагоустроенной квартиры и размышлял, что взять с собой на необитаемый остров.  И, словно Робинзон в огромном чужом мире, инстинктивно находил друзей, которым было бы лучше в джунглях, чем здесь.

Первыми моими друзьями были Андрюха и Игорь. Андрюха жил со своей вечно пьяной матерью, билетершей в мужской бане, и четверыми вечно голодными братьями и сестрами в темном сыром подвале старого дома. Другим мальчикам с ним не разрешали водиться, потому что он был задирой и от него плохо пахло а мы с ним облазили все пустыри и старые чердаки, и собрали первый в моей жизни велосипед.

Игорь, старше меня на три года, был инвалидом по зрению и учился в спец-школе, которую в народе называли «Балеткой».  Он был прирожденным путешественником. В наших играх все было по-настоящему. Настоящая хижина в лесу (куча веток в глубине парка возле дома), настоящее оружие (духовые ружья из велосипедных насосов, стреляющие пластилином), настоящие путешествия по джунглям (ивовые заросли на берегу реки подходили для этого лучше всего). 

Через заросли ивы, крапивы и лопухов, увитых диким плющом с мохнатыми шишками, за которыми почти не было видно солнца, тропинка вела к реке. Даже в самый светлый день здесь было сумрачно, сыро и таинственно, пахло плесенью и приключениями. Она часто убегала, встречаясь с другими тропинками, которые тоже куда-то убегали, и потеряться было проще простого. От этого сердце наполнялось сладкой тревогой и решимостью, а ноги шагали увереннее и быстрей. Там, где маленькая речка Камышловка впадала в большую Пышму, мы разбивали лагерь, а потом весь день купались, рыбачили и жарили на костре рыбу. Еще Игорь умел лучше всех наших друзей играть в шахматы. У него был настоящий микроскоп в красивом деревянном чемоданчике, выложенном бархатом, с множеством сменных линз и разных стекляшек. Наши школы стояли по соседству, и каждое утро мы ходили на уроки вместе.

Инвалидов советские хулиганы презирали и ненавидели, и часто устраивали на них нападения. Это были не какие-то детские игры в казаков-разбойников, а самый настоящий мордобой с палками и кровью. Собирались  десять хулиганов, ждали перемены, когда школьники-инвалиды выйдут во двор поиграть, и неожиданно нападали.  Ребята из «Балетки» не то что драться, убежать не могли, и их можно было легко избить. Пацаны-инвалиды защищались, как могли, но силы были не равны. Попробуй, подерись, когда ты на костылях, а к тебе неожиданно врываются и бьют по голове! Помню, Игорь пришел с разбитыми очками, порванной курткой и огромным синяком под глазом. Он не плакал, а только сопел и хмурился. Всю дорогу до дома мы молчали. Вечером он не вышел гулять. И на следующий день тоже. Потом «Балетку» закрыли, а всех ребят с ограниченными возможностями поселили в интернат за высоким забором, где все входы и выходы строго контролировались. Там было как в тюрьме, все находились под круглосуточным наблюдением и жили по звонку. Родители Игоря не хотели, чтобы их сын-отличник сидел в тюрьме только потому, что у него слабое зрение, и уехали из нашего города навсегда. Больше я Игоря никогда не видел. С тех пор прошло много лет, а интернат стоит на том же месте, что и в нашем далеком детстве – прямо напротив городского СИЗО.

В классе я сидел за партой с Сережкой, болезненным и слабым от рождения мальчиком, переехавшим в наш городок откуда-то с Севера. Когда в классе появлялся новенький, его обязательно били. Так полагалось. В нормальных классах били пару раз для науки, у нас – постоянно. Это страшно, когда бьют каждый день. Бьют сильно, зло, беспощадно, а главное –  ни за что. Убежать невозможно. Жертву караулили возле раздевалки или за углом школы, или прямо возле подъезда. Жаловаться родителям или учителям было бесполезно. Покричат, поругают, к доске поставят. А дальше-то что?

Одним зимним вечером Сережку поймали хулиганы и сбрасывали в полный снега овраг на реке, рядом с его домом. Он горько плакал, умолял, но каждый раз, когда выкарабкивался, его пинками сбрасывали обратно. Когда он обессилел и уже не мог подняться, сжался в комочек внизу и вдруг дико начал кричать: «Мама, мама!» На крик прибежала какая-то женщина, случайно проходившая рядом, хулиганы убежали. Эта женщина отвела его домой. Сам он идти уже не мог.

Другой мальчик из-за постоянных побоев убежал из дома. Он боялся идти в школу, потому что не мог больше выносить побои, и боялся остаться дома, потому что родители всё равно отправляли его утром в школу. Его нашли через месяц, грязного и голодного, на каком-то чердаке. Нашли случайно. Какая-то бабка развешивала бельё и услышав шорохи, решила – воры. Вызвала милицию. Когда этот мальчик вырос, то попал в тюрьму за то, что вдвоем с друзьями  насмерть забил отвёртками какого-то таксиста. Как потом говорили, убили потому, что нечем было расплатиться…

Моя грузинская фамилия и физическая ненависть к несправедливости, доставшаяся от родителей, пользовались у хулиганов повышенной популярностью. Но в отличие от Сережки я относился к дракам по-философски, да и занятия на секции дзюдо, футбола и бокса тоже помогали.

Любой пацан должен был уметь за себя постоять. И тогда тебя уважали. «Ты должен быть сильным, ты должен уметь сказать: руки прочь, прочь от меня, ты должен быть сильным – иначе, зачем тебе жить?» – подпевали мы любимому Виктору Цою и шли в подвалы, где проводили все свободное время. Пока Горбачев вырубал виноградники, братался с американцами и раздавал страну направо и налево, пацаны строили в подвалах старых хрущевок свой маленький свободный и честный мир, где все было настоящим и общим.

В нашем подвале были качалка и боксерский зал, комната с диванами, телевизором и кабельным ТВ, по которому мы смотрели по вечерам боевики с Брюсом Ли и Ван Даммом. Здесь мы встречали дни рождения и Новый год, целовались с девчонками, а потом дрались с другими подвалами, отстаивая мужскую честь и право прямо смотреть в глаза. В те времена пацаны дрались по-честному, один на один или стенка на стенку, но никогда исподтишка или подло.

Девушки  приходили в подвал  по двое или трое, громко смеялись, строили глазки, пахли мамиными духами, а потом самых смелых уводили наверх. Поддавшиеся их обаянию начинали ходить с  девушками под ручку после школы и на дискотеку, дарили избранницам кольца и цепочки из цыганского золота, а затем уходили из школы в СПТУ, где учились на шоферов и машинистов электровозов. А мы тренировались в подвалах и готовились поступать в вузы, которые большинство потом с успехом и закончили. 

А еще пацаны работали. Топ-менеджеры и селебрити еще не родились, и в стране, которую мы успели застать, труд был в почете, и тех, кто работал – уважали. Когда я окончил седьмой класс, все сверстники стали обзаводиться двухскоростными мопедами и мотоциклами. Когда я пришел просить себе такой, мама сказала: «Ты уже взрослый. У тебя сейчас каникулы. Пойди и заработай!» В строительную организацию под названием «Камекс» нас с другом взяли подсобными рабочими безо всяких разговоров. Мы таскали раствор, подавали каменщикам кирпичи и делали, что скажут. Свою первую зарплату я тоже помню, и она была большой. Когда билет от Екатеринбурга до Сочи стоил 48 рублей, а мотоцикл с рук около шестидесяти, я получил  целых 124 рубля! На море с родителями я, конечно же, не поехал, остался дома один. Море? Да кто его не видел? Утопающий в зелени летний притихший город лежал у  наших ног. «Грабьте, Киса!» И мы его грабили! Крез по сравнению с нами был жалким оборванцем. Пиво или сигареты нас не интересовали. Газировка, мороженное, парк аттракционов, кино и река – до сих пор не забуду гимн по радио, под который я просыпался, чтобы отправиться с утра пораньше на рыбалку. Гимн был мужественным и прекрасным, страна за окном была прекрасной, и впереди у нас было только хорошее!  Так мы думали.

Начало девяностых, время малиновых пиджаков, ваучеров и разграбления великой страны. Свобода обрушилась на Россию как цунами, моральные законы оказались на свалке вместе с советской идеологией. Новая мораль говорила: Homo homini lupus est. Человек человеку – волк, а счастье в деньгах! Зарабатывай любыми средствами, бери, сколько можешь, делай, что хочешь, ибо сегодня живы, а завтра умрем! Когда заокеанские дяди привезли к нам в страну новый образ жизни и наркотики, пацаны оказались к ним не готовы, и никто не был готов, и многие тогда умерли. Наркотики продавались на крыльце главного корпуса нашего Университета, а людей расстреливали прямо на улицах. Мы с другом, будущим главным тренером взрослой сборной России по карате Георгием Хижняковым охраняли нашего старосту Пашу, когда он ходил за стипендией для группы, чтобы его не ограбили по дороге. А через дорогу от Тюменского Университета был Знаменский кафедральный собор, и никогда я не видел на службах столько народа, как в те лихие времена. 

Открытые повсюду храмы появилась в нашей жизни в девяностые, и это было настоящим чудом. Для тех, кто видел, как их разрушали, взрывали, заколачивали, делали из них склады и музеи, это было, словно Небо сошло на землю. До Знаменского, куда я сбегал с пар в Университете, я был в Церкви только раз в далеком детстве с родителями. Церковь находилась в старом домике возле кладбища, а главный городской собор – храм Покрова, как из него убрали склад, стоял заколоченный и оскверненный. Когда его отреставрировали и восстановили, вдруг оказалось, что многие горожане, и не только бабушки с внуками, любят сюда ходить по воскресеньям.

Загнанная и бесправная, Церковь вышла из подполья и наша жизнь изменилась. Вдруг оказалось, что царившее вокруг зло вовсе не всесильно. Чем яростней и темней была буря, тем ярче горели кресты на куполах вновь открытых храмов. Оказалось, что есть Тот, Кто победил зло, воздвиг Церковь Свою и сделал ее непобедимой. Каждый мог прийти сюда, и, исповедовав Распятого Бога, получить помощь и силу, выйти на дракона и победить. Вера и любовь стали знаменем этих новых первых христиан, которым они освещали серую жизнь вокруг. Они не были одинокими, слабыми и беззащитными, и пацаны инстинктивно это чувствовали. Многие из нас пришли в храмы и остались там, потому что ничего благороднее и прекраснее не было на свете, чем служить Богу и стоять за правду. Многие стали священниками и монахами и посвятили свою жизнь Христу. И никакой бизнес, которым многие тогда занимались, помешать этому не мог. Помню, как мой друг Женька после очередной удачной сделки, когда мы купили партию двух кассетных магнитофонов в универмаге в Тюмени, где я учился, продали в Екатеринбурге, где учился мой друг, и на вырученные деньги купили двадцать золотых печаток, мой лучший друг Женька отдал мне все свое золото и сказал: «Знаешь, ты его забери! Мне это не нужно! Никаким бизнесом я больше заниматься не буду!»  Он с красным дипломом окончил Юридическую академию, его отец был начальником городской милиции, а карьера расписана до пенсии, а он уехал на Валаам и стал монахом. Сейчас живет где-то в скиту на Афоне.

Он всегда был прямым и смелым, мой друг Женька, а я шел к храму тернистым окружным путем, который неизвестно куда бы меня привел, если бы Господь однажды не решил положить этому конец и вырвал меня из моей обычной жизни, как репку из грядки. Я увидел сон. Это был самый страшный сон в моей жизни. Я лежал в гробу, белый и некрасивый, а надо мной убивалась мать. Она рвала на себе волосы, царапала в кровь лицо и страшно рыдала. Я в ужасе проснулся, и первой мыслью было пойти в храм и как можно скорее окреститься. Когда я переступил порог Покровского собора, церковные бабушки, привыкшие давать советы молодым людям, взглянув мне в лицо, давать советы передумали и побежали за священником. Он спокойно посмотрел мне в глаза и сказал: «Вам чего?» – «Мне покреститься!» – «Приходите завтра!» Я не знал, что за Крещение нужно платить, а еще нужен крестик и восприемники. Священник сказал принести крестик из лавки, а потом просто меня окрестил. А потом я просто не смог уйти из храма. Стал ходить на все службы, и чем больше ходил, тем больше становилось радости на душе. Хотя я мало что понимал в службе, сердце в  храме ликовало и пело, и с этим ничего уже нельзя было поделать. Как нельзя ничего поделать с улыбающимся младенцем на руках, кроме как обнять, поцеловать и прижать покрепче к груди.